Леонтий Брандт: «Быть беспристрастным к Томску не могу»

Леонтий Брандт хорошо знаком многим жителям нашего города — участник Великой отечественной войны, кавалер многочисленных боевых наград, ветеран труда, 50 лет отработавшим на одном из томских предприятий, наконец, просто интересный и крайне симпатичный человек — Леонтием Вениаминовичем Брандтом.

«Примерным ребенком я не был»

- Леонтий Вениаминович, насколько я помню, вы родились в Томске, хотя позже вынуждены были из него уехать и вернулись лишь в начале 40-х. Каким вам помнится ваше детство?

- Да, я родился в 1924 году в Томске. Мы жили на Батенькова, 17, в самом центре города. Отец у меня был главным бухгалтером в больнице водного транспорта, которая находилась недалеко от речпорта. На работу и с работы его отвозили на извозчике. Отдыхали мы в Самуськах и Моряковке и могли бесплатно ездить на пароходах. Томь тогда была рекой полноводной, а движение по ней — очень бурным. Мама была домработницей, но потом отец ушел от нас, и она пошла работать. Сначала — на завод резиновой обуви, который тогда находился на площади Ленина, на месте разрушенного Богоявленского собора. Но мама была очень маленькая, худенькая, и работать там ей было очень трудно. Поэтому она стала техничкой в поликлинике № 1, которая и тогда располагалась на проспекте Ленина, напротив университета. Воспоминания о детстве, конечно, всегда самые светлые — помню, как зимой катались на лыжах на Обрубе и ходили, опять-таки на лыжах, на Томск-I, а летом купались в Ушайке и затевали возле Аптекарского моста соревнования — кто дальше прыгнет с берега или дольше пробудет под водой. Надо сказать, что ребенком я был далеко не примерным. Видите наколки? Это все я сделал еще в детстве.

- С ума сойти. Они по какому-то поводу они были сделаны или просто как знак крутизны?

- Наколки тогда были признаком блатного мира. Но вот эта буква «Э» - память о моей первой любви. Учился я в школе № 9 на Набережной Ушайки. И там влюбился в девочку, которая жила в доме на углу Батенькова — том самом, который сгорел, а потом был восстановлен. Звали ее Эльза Мощицкая. Но ее родители были против наших отношений, потому что я был хулиган, а она — барышня из очень интеллигентной семьи. Но самое интересное, что пять лет назад, в год 60-летия Победы, меня и еще четверых участников войны послали на парад в Москву. Мы ехали в поезде, разговорились, и оказалось, что один из моих спутников тоже учился в 9-й школе и тоже был влюблен в ту же девушку.

- Фантастика! А в чем ваше хулиганство выражалось, кроме наколок? Дрались?

- Разборки бывали, особенно с Татарской слободой. Проходили они возле нынешнего кинотеатра им. Горького. Шпана мы были та еще. Во дворе нашего дома был большой сарай, где хранилось сено и держали коров. Там мы лазили, играли в шпионов, потихоньку курили. Когда об этом узнал мой отец, он сделал то, за что я ему до сих пор благодарен. Он усадил меня за стол и тихо-мирно, но очень серьезно со мной поговорил - сказал, что это очень вредно и что он мне курить не советует. Это было для меня ново и очень непривычно, потому что вообще-то отец меня за мои похождения здорово лупил. У нас был круглый стол, и я вокруг него бегал, чтобы спастись, а мать всегда меня защищала. И этот спокойный разговор на меня произвел такое впечатление, что я никогда больше не курил. Даже на войне.

- А сколько вам было лет, когда отец ушел?

- Четырнадцать. В одиночку мать справиться со мной не могла, однажды даже вызывала на подмогу из Новосибирска моего деда. А потом решено было отправить меня в Белоруссию, откуда она родом и где в городе Орше жили ее родственники. Там я и прожил до войны. В Орше у меня было много сестер и братьев, и с одним из них мы поступили в Витебский политехникум. Проучились один год, и тут — война.

«Просился на фронт, пока всем не надоел»

- В «спокойное» же место вы попали — Белоруссия первой попала под удар.

- Орша была крупным железнодорожным центром, рядом с ней располагался большой аэродром. И уже утром 22 июня на город стали падать бомбы. Это страшно — когда на тебя сверху падает смерть. И все родственники, посовещавшись, решили ехать в Томск. Два моих дяди занимались продажей керосина, у них были лошади и подводы. На них вся семья погрузилось и стала двигаться в сторону Смоленска, чтобы там сесть на поезд. До Томска добирались целый месяц, ехали в товарных вагонах, вымотались ужасно. В Томске нас всех распределили между родственниками - у нас на Батенькова, кроме меня, поселилось еще человек 10. Кто мог, стал устраиваться на работу, детей отдавать в сады и школы.

- Не было ощущения, что приезжие — чужаки?

- Нет. Я всю жизнь говорю, что сибиряки и особенно томичи — люди особенные. А Томск — мой любимый город, который я не променял бы ни на один другой. Здесь и до сегодняшнего дня остается доброжелательным к приезжим. А тогда их тем более встречали очень хорошо. Но мы оставаться в тылу не хотели и стали проситься на фронт, хотя восемнадцати нам еще не было. Завидовали тем, кто уж попал на фронт: думали, что война быстро закончится и мы на нее так и не попадем. Я ходил по военкоматам несколько месяцев и так всем надоел, что в январе 42 года меня наконец-то взяли добровольцем в 150-ю Сибирскую добровольческую дивизию, которая потом стала 22 Гвардейской и очень хорошо себя показала, в Томский артиллерийский полк, в женский лыжный батальон, командиром отделения.

- Так вы же были совсем молодой!

- Дело в том, что я еще до призыва в армию попросился на курсы младших командиров и закончил их. К тому же неплохо ходил на лыжах — это тоже сыграло свою роль. Но я забыл сказать — перед тем, как меня взяли в армию, я работал. Сначала - на Загорском заводе оптики, который во время войны располагался прямо в главном корпусе ТГУ и делал бинокли и перископы. Но мне казалось, что это недостаточный вклад в обеду, и я пошел сначала на завод, который делал лыжи для армии, а потом - слесарем на ТЭМЗ, где делали мины и минометы.

- И все-таки трудно, наверное, было командовать женщинами в 17 лет?

- Трудно, да. Девушки и женщины там были боевые — дай боже. Рядом стояла целая армия, и каждый вечер мои подчиненные из батальона исчезали. Но когда их послали на фронт, меня с ними не взяли — опять таки из-за возраста. Вместо этого отправили в Бийскую школу снайперов, где я был командиром отделения. В школу брали в основном охотников, и многие из них мне годились не только в отцы, но и деды. И вообще я там был в очень непростом положении. Кормили нас очень плохо — мы даже жмых у лошадей отбирали. А подчиненные мои все были люди солидные, семейные, в годах, всем им присылали из дома посылки, и они меня подкармливали. Поэтому посылать их в наряд мне было очень непросто (смеется).

- Все-таки вы, наверное, были ужасно боевой, раз вас направляли командовать такими «матерыми» людьми.

- Именно боевой — детство сказалось. Попав наконец на фронт, я попросился в разведку. Там все ребята были оторви да брось, в том числе и те, кто уже побывал в заключении. Я был самый молодой из них и самый хрупкий. Взяли меня за то, что я занимался спортом, из-за наколок - я сразу показал, что товарищ я тоже непростой (смеется) и потому, что я не курил. А это очень важно, когда лежишь на нейтральной полосе или идешь к немцам в тыл и не можешь позволить себя выдать. Пригодилось и знание языка.

- Вы знали немецкий?

- Мои родные, у которых я жил в Белоруссии, говорили между собой исключительно на идиш. А он очень схож с немецким языком. Поэтому я неплохо понимал немцев и мог с ними объясниться. Многие считали даже, что я знаю немецкий. А язык был очень нужен: чтобы взять «языка», нужно было много времени провести на нейтральной полосе, прислушиваясь и присматриваясь. Иногда мы вели наблюдение по нескольку дней, тем более что «языка» нам нужно было взять как можно более солидного, который много знает.

- А часто случались такие многодневные промежутки между боями?

- Иногда тишина стояла довольно долго. И тогда мы развлекались как могли: ставили музыку, а немцы со своей стороны кричали нам, чтобы мы поставили песню, которая им нравилась. Особенно часто просили «Катюшу». Или кричали - «Иван, приходи есть, у нас суп хороший!». Ну и мы им отвечали что-нибудь в этом же духе. На нейтральную полосу я ходил часто — и потому, что не курил, и потому, что был самым маленьким, и спрятаться мне было легче. А вот один поход в тыл к немцам для меня оказался очень неудачным. Возвращаясь, я подорвался на мине-попрыгушке. Это такая мина на палке, от которой протянута и привязана к какому-нибудь кустику проволочка. Задеваешь ее — проволока выдергивает чеку, мину запалом подбрасывает вверх, и она взрывается. Если взорвалась пехотная мина, разброс осколков не так велик. А мина-попрыгушка очень опасна. Саперы, расчищая нам проход, оставляли специальные знаки: где-то веточку сломают, где-то веревочку привяжут. Рассмотреть их, конечно, не всегда было просто, и один из знаков я не заметил. Спасла меня хорошая реакция: услышав щелчок, я мгновенно закрыл голову руками и упал на землю. Но меня все равно ранило в лицо. Один осколок сидит у меня возле самого виска до сих пор, как память — вытаскивать его было очень опасно. Все лицо было в крови, я ничего не видел. Но у разведчиков было железное правило: что бы с тобой ни случилось, тебя, живого или мертвого, все равно вытащат и принесут к своим. Меня вынес мой друг Коля Лукьянов — здоровый был такой парень из Новосибирска. Мне сделали перевязку, положили в госпиталь, сделали несколько операций. Главное, что глаза осколками не задело.

«Увидеть себя на киноэкране — это было потрясающе»

- Долго лежали в госпитале?

- Около месяца. В госпитале я влюбился в медсестру, которая потом писала мне письма на фронт. Это была маленькая, очень хорошенькая девушка, фотографию которой я храню до сих пор. А потом я вернулся в свою часть и служил в разведке до конца войны. Когда она закончилась, нам предложили остаться в армии и дальше. И тех, кто остался, направили на учебу в разные военные училища. Меня послали в Ленинград, в военно-политическое училище имени Энгельса. Оно находилось на Васильевском острове, рядом с университетом, напротив памятника Петру, в здании, которое когда-то принадлежало Меньшикову. С тех пор я очень люблю этот город и ставлю его на второе место после родного для меня Томска. Училище и вся жизнь в Ленинграде дали мне очень многое. Нас водили по театрам, музеям, преподавали правила поведения, учили, как надо правильно держать вилку-ложку, ухаживать за женщинами, танцевать. Поэтому танцую я до сегодняшнего дня. Вот вчера не смог пойти, о чем очень жалею. В Ленинграде я влюбился еще раз, в девушку по имени Ида Левкович. Она была очень красива и очень интеллигентна. Мне нравилось, что всем ухаживавшим за ней офицерам она предпочитала меня. Но когда после учебы меня отправили служить в Германию, за мной не поехала - коренная ленинградка, она не представляла свою жизнь нигде, кроме этого города. И мы расстались. В Германии, в войсках по охране большого Берлина, я служил 4 года. Там тоже было много интересного.

- Как к вам относилось местное население?

- Германия была разделена на четыре зоны — советскую, американскую, английскую и французскую. И нужно сказать, что население Берлина относилось к нам лучше, чем к американцам, потому что и мы относились к населению лучше. А американцы вели себя очень вызывающе. Такой пример: по всем зонам Берлина ходил поезд, в первом вагоне которого могли ездить только военнослужащие. И если какой-нибудь старичок заходил в первый вагон, американцы его выгоняли. А мы, наоборот, таких защищали.

- То есть неприятностей с местными у вас там не случалось?

- Неприятности были как раз с американцами: тогда уже начиналась холодная война, и на отношениях это сказывалось. И драки случались. Иногда мы переодевались в гражданскую одежду и ходили в кафе, хотя ходить туда нам не разрешали. И если у нас с американцами возникали конфликты, немцы поддерживали нас. И потихоньку сообщали нашим, что надо помочь.

- За эти же четыре года вы успели еще и в кино сняться.

- Да, в это время начались съемки фильма «Падения Берлина», в котором мы принимали участие в качестве массовки. На съемках я подружился с Борисом Андреевым, который играл в фильме главную роль. Началось все с фотографии, которой я занимался с детства. Оказалось, что это было и его увлечением. Он увидел, как я снимаю, и заинтересовался. Так мы и подружились. Увиделись через двадцать с лишним лет, когда он приезжал в Томск. Повспоминали старое, сфотографировались на память. А вскоре он умер. Съемки продолжались полгода, и мы, конечно, были очень этому рады — строевой заниматься не надо, танк чистить - тоже.

- А в съемках участвовали все или массовку тоже отбирали?

- Участвовал почти весь полк. То мы узников концлагеря изображали, то наших солдат. Я везде лез со своим фотоаппаратом, поэтому у меня есть снимок, на котором я стою рядом со Сталиным — точнее, с актером Геловани, который играл его роль. И с маршалами нашими тоже есть. Мы были первыми, кому показали фильм после того, как он был закончен. Это было потрясающе — так интересно увидеть себя на экране! И вообще мы тогда многое поняли о том, что такое кино. В рейхстаг, который находился в американской зоне Берлина, нас не пустили, и для съемок был сделан его макет. И с крыши, раненный, падал не актер, а кукла. Для многих из нас, как это не смешно сейчас, это было открытием. Так прошли четыре года, которые я провел в Германии. После этого меня отправили служить в Белоруссию.

Судьба, найденная на катке

- А в Томске-то вы в эти годы бывали?

- Конечно — приезжал в отпуск. Надо сказать, что во время службы в Германии часть денег нам выдавали марками, которые мы могли тратить, а часть перечисляли на сберкнижки. И вот представьте — приезжаешь в отпуск молодой, красивый, с деньгами... А когда у тебя денег много, то и друзей не меньше (смеется). Ходили в рестораны, знакомились с девчонками. Кстати, приезжали мы с боевым оружием. В подвале Дома офицеров тогда был тир, а наверху- кафе — сначала мы шли пострелять, а потом — отметить это дело. В один из приездов я и познакомился со своей будущей женой.

- Как и где это случилось?

- На площади Революции, теперь Новособорной, и мы иногда ходили на него посмотреть. Катались там в основном пацаны, молодежь, так что мы на их фоне, конечно, выделялись.

- Ну еще бы — в форме да с боевым оружием!

- Вот однажды смотрю — молоденькая девчонка, катается совсем плохо, упадет, встанет и опять упадет. Я подошел, помог ей подняться и довольно негалантно говорю — ты что ж это, как корова на льду? Это и была моя будущая жена Соня. Она мне очень понравилась — я вообще любил блондинок, а она была светленькая и очень хорошенькая. Пригласил ее в театр, она меня познакомила с родителями. И оказалось, что она тоже еврейка. Мама моя, надо сказать, мечтала, чтобы я женился именно на еврейке, а моя симпатия к блондинкам с этой мечтой никак не сочеталась. А тут все сошлось. Судьба! Соня тогда училась на филологическом факультете ТГУ. Одним из их преподавателей был старичок, который раньше был послом России в Италии, но потом стал неугоден и по возрасту, и как космополит. В сониной группе классической филологии было шесть человек. Он преподавал им греческий язык, много интересного рассказывал об истории. Помню, зимой, когда было очень холодно, они приходили к нему домой. Он лежал возле батареи и рассказывал им о древнем мире, а они слушали. Однажды она и меня с собой затащила.

- Интересно было?

- Конечно! Да и девчонки в группе были, все как на подбор, красивые. После отъезда я стал с Соней переписываться, а потом сделал ей предложение. Ее после распределения послали в Славгород, преподавать немецкий язык. Там было много летчиков, которые за ней ухаживали. Она говорила, что у нее есть жених, служит в танковых войсках, а они отвечали, что я ползаю, а они летают (смеется). Потом я приехал к ней, мы расписались. И вот 3 ноября нашей совместной жизни исполнится уже 60 лет. Свадьбу мы играли в Томске, в подвале деревянного дома на проспекте Фрунзе, где Соня жила с родителями. Пригласили и всех моих родных, погуляли, и мы с женой поехали со мной в Белоруссию. Жить приходилось в условиях разных — и в коровниках, и в покосившихся избушках... Белоруссия ведь была очень сильно разрушена. Все вещи наши помещались в двух чемоданах — переезжали с места на место часто, и обзаводиться вещами смысла не было никакого. Потом Соня забеременела и поехала рожать в Томск, а я остался. Но в 1956 году демобилизовался, приехал в Томск, поступил в политехнический и 50 лет назад его окончил. Юбилей нашего выпуска мы отмечали в прошлом году. Выпуск у нас был очень сильный — в одной группе со мной, например, учился Владимир Ямпольский — профессор, академик.

Возраст не помеха

- Сокурсники были младше вас, к тому же у вас за плечами была война. Не скучно вам с ними было?

- Да, ребята все были меня младше на 15 лет, но учиться было здорово и очень весело. Мы вместе ездили на целину, вместе проводили свободное время. Материально, конечно, было трудно — я по сути жил за счет жены, которая сразу стала преподавать в лесотехникуме. Конечно, колымил — и вагоны разгружал, и преподавателем подрабатывал... А после окончания института пошел работать на «Контур» и работаю на нем уже 50 лет. Я единственный человек в Томске, который работает в 88 лет.

- 88 лет вам никогда и не дашь!

- Так я и сам не верю — это же астрономическая цифра!

- А секрет-то в чем?

- Всю жизнь занимаюсь спортом, стал кандидатом спорта по лыжам, подводному плаванью и велосипеду. И сейчас на лыжах хожу, каждую зиму накатываю по 500 километров. А всего накатал 80 тысяч километров - больше длины экватора! Так что кругосветное путешествие я уже совершил.

- Если мне не изменяет память, почти два. А как называлась ваша первая должность?

- Начинал я работать заместителем начальника цеха. Директором завода был бывший секретарь парткома ТПИ Будников — он меня и пригласил на работу, потому что хорошо знал. Сам он в электронике, честно говоря, мало что понимал, поэтому иногда оставлял меня после планерок и просил объяснить, что там говорилось о диодах и триодах. Потом я стал первым начальником ОТК, а еще позже - главным метрологом. В 60 лет меня стали провожать на пенсию, но я сказал — нет, я буду еще работать! (смеется). И меня сделали начальником 2-го отдела. В основном, конечно, пенсионеров заставляют работать материальные причины. Но у меня есть еще одна — я не могу не чувствовать себя необходимым. О пенсии я думаю со страхом — что я, проработав 50 лет, буду делать дома?!

- Как что? Отдыхать, радоваться жизни. Танцевать, наконец! Кстати, а танцевать вы куда ходите?

- По четвергам — на Белое озеро, там с 17 до 19 часов играет в духовой оркестр. А в воскресенье - в Горсад. Людей приходит много, а посмотрели бы вы, какие все нарядные и красивые! А как танцуют — иногда молодежь смотрит и удивляется. Сейчас и жена стала ходить со мной. Посмотрела, что мне начали звонить женщины, и сказала — нет, я тебя одного отпускать не хочу! (смеется). С женой мне очень повезло. Она так следит за собой, так хорошо выглядит, что и я от нее отставать не могу.

- Леонтий Вениаминович, вот смотрю я на вас и думаю — человек столько повидал, бывал в разных городах и странах. Неужели никогда не подумывали уехать из Томска?

- Никогда. Несколько лет назад я был в Израиле, где у меня очень много знакомых и родных. И меня там спрашивали, почему я не перееду к ним. Материально там, конечно, люди живут лучше. Но отношения между ними совсем другие — каждая семья сама по себе. И, кстати, они очень много работают, чтобы жить хорошо.

- Странно слышать, особенно от человека вашего возраста, что у нас отношения между людьми хорошие. Обычно, наоборот, жалуются, что все испортилось и пропало.

- Конечно, изменилось многое. И объясняется это разницей в материальном положении людей. Это многих делает озлобленными. В целом народ стал жить вроде бы неплохо, но у одного машина за 4 миллиона, а у другого...

- За 40 тысяч. Вы-то никогда не хотели обзавестись автомобилем?

- Нет, никогда не хотел. Я видел, как много с ней возни, но это не главное. Главное — что люди с машиной мало двигаются, толстеют. А у меня и сейчас вес 60 килограммов. Единственный раз я пожалел, когда завел мичуринский. Я там сам построил дом сам, посадил деревья... И весь урожай тащил в город на себе. Но сейчас у меня мичуринского нет, и проблемы тоже нет.

- А мемуары вы давно начали писать?

- Нет, только в этом году. Может быть, правнуки-праправнуки почитают, будут знать, каким был их прадед и дед. Да и вообще захотелось рассказать о том, как мы жили — интересного ведь было очень много. Есть у меня такой грех — я немножко тщеславен. Люблю , когда меня хвалят...

- Кто ж этого не любит!

- Но у меня есть и оппозиция — жена и старшая дочь. Переживаний было много — то получается, то не получается, но вот теперь я свои мемуары закончил.

- Почитаю обязательно. И все-таки еще вопрос о Томске — вас не посещает ощущение, что город изменился настолько, что это уже не тот Томск, который вы знали и любили?

- Томск изменился очень сильно, похорошел. Все, кто сюда приезжает, отзываются о нем очень хорошо. Но главное в городе — это люди. А они остались такими же доброжелательными, все объяснят, все подскажут. За Томск и томичей мне никогда не бывает стыдно перед гостями. Поэтому как можно говорить, что это другой город? Может быть, конечно, я его вижу в розовом свете. Но это потому, что я в него влюблен...